Тщета: Собрание стихотворений — страница 1 из 33

Дай, тебе расскажу я,

Что это значит – стих.

Это – когда гляжу я

В протени глаз чужих –

Там, как на дне колодца,

Сердце – одно двоих –

Взмолится и зайдется.

Это любовный стих.

Если заря проглянет

Сквозь дождевую сеть,

Если луна в тумане,

Если трава в росе –

Там, у родной могилы,

Куст васильков простых –

Это забытый милый,

Это печальный стих,

Если снежинки утром

Падают с высоты,

Если в незнаньи мудром

Около смерти ты,

Если ручейно шалый

И говорлив и лих –

Это шиповник алый,

Это веселый стих.

Если алмаз в изломе,

Если душа в огне,

Если в небесном доме

Днем Господина нет,

Если пустой лазури

Свод онемелый тих –

Это находят бури,

Это безумный стих.

Если, как тонкий холод,

Где-то внутри, на дне,

Сладкий услышишь голос:

– Пав, поклонися мне,

Мир тебе дам на выем,

Блага всех царств земных. –

Древним ужален змием

Этот прекрасный стих.

Это – когда подснежье

Паром с полей встает,

Где-то зовут – но где же?

Кто-то – но кто? – поет

И поцелуем вьется

Около губ твоих,

Льнет, и скользит, и льется –

Это любимый стих.

Стих – это Сердце Мира,

Тайн святая святых,

Стих – это милость мира,

Жертва хваленья – стих.

Стих – это весть о смерти,

Смерть – это жизни стих.

Это сердце поэта,

Это поэта стих.

Мы говорили красивыми словами – стихами

о радости и грусти

и о мечте, о красоте и об искусстве,

и о любви, и о печали –

мы обещали и звали.

Давно ли мы стали? – недавно –

говорить красивыми словами – стихами

о смерти бесславной,

о неминучей, о неизбывной доле,

о страшном дне, о казни дне,

и о стыде, и о неволе –

мы горевали и ждали,

Когда же настанет час,

когда же придет Он – больший нас,

кого мы и назвать не умеем,

но ждем – и ждать, зовем – и звать – смеем?

Тот, чьи уста –

непочатая чаша неслыханных созвучий,

певучей и краше, чем на море зори,

в чьем взоре – всё счастие наше, всё горе,

вся красота,

и все ключи, все тайны — все раны.

Придет Он – чаянный, званный —

в ночи, нежданно.

И скажет Он: солнце –

и славу рассвета

мы увидим впервые,

ослепнем от света.

И скажет Он: сердце –

и сердце в нас дрогнет

любовью впервые,

омытое кровью Поэта.

И скажет Он: песня –

и все наши маленькие песни

зажгутся прелестней, новей, чем утром роса на траве,

прольются в Москве, в России и в Мире,

отзовутся – всё ярче, шире –

в эфире планетном, в кометном, всесветном клире.

И те, что мы радостными пели устами –

звенели родниками –

и те, что мы горестным сердцем излили,

что плыли,

под слова сыпучею золою,

горючею смолою –

ах, все они станут такими, такими, такими,

как не были петы никем-то, нигде-то,

повторяя, от края до края, единое имя –

Поэта.

Быть может, пришел Он – и тоже тут, с нами,

вот тот или эта? вошел или вышла?

Мы вещими снами заслышали Поэта,

но слепыми глазами не встретим – и бредим, пророчим:

вот он там, о спетом бормочем:

его нет там.

И Песню мы снова на крест вознесем

и станем, святого окрест, сострадая воочью,

одежды кровавыя славы разделяя, разрывая на клочья.

И Песню оплакав,

и много имея явлений и знаков,

мы в мир понесем тревожные вести –

безумные песни – о блаженной утрате,

о распятом за нас, при нас, на закате

и взятом от нас, при нас, на рассвете —

Великом Поэте.

И кто унесет одежды чудотворной клочок –

тот лучше споет, на запад и восток,

о розе небесной, крестной,

о смерти воскресной,

о нерукотворной расскажет иконе – влюбленней,

о Лике – согретей, зорче – о тайне видений,

яснее – о сне, и о расцвете – блаженней,

споет и поманит, обманет и солжет

о Великом Поэте –

красивыми словами – стихами.

Брожу вокруг да около

Ступенчатых сеней,

Фениста — ясна сокола

Жду много, много дней.

Жила я белой горлицей

За каменной стеной,

Молчальницей, затворницей,

Шестнадцатой весной.

Забуду ль, как на зореньке

Слетел ко мне Фенист –

В моей светелке-горенке

Лучист, перист, огнист?

Забуду ли, доколе я

Не пронзена стрелой,

Глаза его соколии,

Руки его крыло?

Что дождик слезы капали,

Что росы на лугах;

Догнать ли ветра на поле,

А птицу в облаках?

Пошла путем-дороженькой

Соколика искать,

Изнеженною ноженькой

По тернию ступать.

Мне беличьи, мне заячьи

Тропинки по пути.

Всем кланялась, пытаючи:

Где Ясного найти?

Не знали – ни соломина,

Ни папороть, ни ель.

Но сердце привело меня

За тридевять земель.

Мой Сокол в крепком тереме

У лютой у Тоски,

За десятью за две рями

Со двадесять замки.

«Докучница, разлучница,

Ты двери отопри,

Дай видеть ясный луч лица

И – всё мое бери».

Пустила злая, жадная

Три ночи ночевать,

Три ночи непроглядные

Фениста миловать.

Купила те три ноченьки

я дорогой ценой:

Прокинулась, точь-в-точеньки,

Я ведьмой, ведьма – мной.

Свою из-под убруса я

Ей косу отдала,

И стала ведьма – русая,

А я – как лунь бела.

Сменили исподтишенька

Румянец тек и уст,

Она горит, как вишенька,

А я – корявый куст.

Сняла из-под мониста я

Свой голос молодой,

Та – птица голосистая,

А я – шиплю змеей.

Не знала ведь доселе я,

Меняяся легко,

Что быть тоске веселием,

Веселию – тоской.

У милого, крылатого

Две ночи проводить,

Хмельного иль заклятого

Ничем не разбудить.

Напрасно разбирала я

По перышку крыло,

Напрасно целовала я

И в очи, и в чело.

Ах, дубу ли, высоку ли,

До травки у косы?

Фенисту ль ясну соколу

До брошенной красы?

На третью ночь – единою

Слезою изошла,

И сердце соколиное

Насквозь она прожгла.

Взглянул – я тоже глянула.

Не охну, не вздохну.

А сердце разом кануло,

Да камешком ко дну.

Ступила безнадежно я,

Как в омут по края:

Я – верная, я – прежняя,

Я – милая твоя.

И слышу, точно с башни, я

Сквозь полымя и дрожь:

– Ты старая, ты страшная,

Я молод и пригож. –

Пошла обратно маяться

Одна, одним-одной,

А Сокол утешается

Да с молодой женой.

На Москва-реке, по-за Москва-рекой,

Что ни день под землю опускается,

Что ни ночь на небо подымается –

Нет покоя изотчаянной душе мирской,

Угомона неприкаянной тоске людской,

Не умается она, не унимается.

По снегу по крепкому шаги хрустят,

Ног бессонных беспокойных топоты.

Чьи же то украдчивые шепоты?

Чьи же то платки тугие на плечах шуршат?

Кто такие, кто такие по ночам вершат,

Крадучись, догадчивые хлопоты?

Перекрестки-переулки спят – не спят,

И во все незрячие оконницы

Недреманные глядят околицы,

Как сугробы мнут нажимами тяжелых пят, –

Пробираясь – чет и нечет, сам-четверт, сам-пят –

Богомольцы всё да богомолицы.

И у всех, у всех в ушах и на устах:

Двинулась Царица приснославная,

Новоявленная, стародавняя.

И несут от церкви до церкви впотай, впотьмах,

На рабочих, на усталых на своих руках

Образ Божьей Матери Державныя.

Ладаном возносятся от многих уст

Воздыхания и сокрушения,

Упования и умоления.

Очи теплятся свечами во сорокоуст.

Пенье – стоны заглушенные и тонкий хруст

Рук, поднятых в чаяньи спасения.

Плачут горькие: – Как были три петли,

Так они по горлышку приходятся.

Кто и выживет – навек уродица.

Ты не нам, крапивам сорным, благодать пошли,

Ты за малые за травки Бога умоли,

Оглянись на деток, Богородица.

Шепчут нежные: – На что цвести цветам,

Если высохнуть никем не взятыми,

Без вины кручинно виноватыми?

Ты нечаянною радостью явися нам

И зарей незаходимой улыбнися нам –

О Твоем же Имени и святы мы.

Молвят злые: – Заплутали без пути,

Впали во прелестное мечтание.

От бесовского избавь стреляния,

Тихое Пристанище, от бури ущити,

Вызволи, Споручница, из адовой сети,

Смерти нам не дай без покаяния.

Так и носят о полуночной поре,

Провожая низкими поклонами,

Вздохами, слезами затаенными.

Не оставят ранее, чем утро на дворе,

И поставят Матушку в Страстном монастыре,

С древле-соименными иконами.

О ночную пору на Москва-реке

Поднялася, веется Метелица,

Вьюжится, и кружится, и мелется,

Неодета, необута, пляшет налегке.

Как хмельная, в снеговом да вихревом танке,

Прядает, и падает, и стелется.

Вьется, завивается лихой танок.

А и свисты-посвисты глумливые,

А и крики-окрики шальливые.

У пяти углов да посреди пяти дорог

Разметались нежити и вдоль и поперек,

Нежити, во скрежете визгливые.

Средь пяти дорог да у пяти углов

Святки повстречались с грехитяшками,

Разбежались юркими ватажками –

В щели пробираться незакрещеных домов,

Баламутить, дразниться на тысячу ладов

Хитрыми лукавыми замашками.

Святки беленькими скатками катят,

Грехитяшки – серыми кружочками,

Пылевыми мягкими комочками,

И трепещутся-мерещатся кому хотят,

В подворотнях ежатся, как шерстка у котят,

Множатся за мерзлыми за кочками.

Перестрев Метелице пути-концы,

К ней кубариками взмыли-вздыбили:

– Мы на убыли, подай нам прибыли, –

Запищали несыта, что галочьи птенцы.

А Метелица: – Аминь, аминь, мои гонцы,

На две пропасти, на три погибели. –

На своем пиру да не в своем уме

Немочи и нежити тлетворные,

Поперечные и перекорные,

Закрутились-замутились в снеговой суме.

Стали святки – пустосвятки во кромешной тьме,

Грехитяшки – Грехи Тяжки черные.

Нечисти со всех сторон до всех хором

По миру тенетами раскинулись,

На поле болотом опрокинулись.

Там, где был престол – на Руси – ныне стал сором,

Что ни град – пожар – на Руси, что ни дом – погром.

Пустосвятки, Грехи Тяжки двинулись.

На честном дворе, в Страстном монастыре

Собрались Царицы, миру явлены,

Преискусно от людей прославлены:

Ризы Утоли моя печали – в серебре,

И Нечаянныя Радости – в живой игре

Изумрудов – искрятся, оправлены.

Купина Неопалима аки мак

Расцвела пылающими лалами,

Скрыта Троеручица опалами,

В жемчугах Скоропослушницы таимый зрак,

И одна Державная осталась просто, так –

Не грозя каменьями, металлами.

Собирался Богородичен собор

На совет о тяжком о безвременьи,

О кругом обставшей церковь темени.

В сумраке чуть теплится лампадами притвор.

А на паперти вопит разноголосый хор

Дьявольского и людского племени.

Молятся Заступнице кто сир, кто нищ,

Радостную славит тварь печальная:

– Радуйся, Благая, Изначальная,

Одеяние нагих, покров пустых жилищ,

Упование благих – с поруганных кладбищ,

Радуйся, Всепетая, Всехвальная. –

Молится Метелице кто зол, кто враг:

– Радуйся ты, бесное веселие,

Корени худого злое зелие,

Ты – имущая державу душевредных благ,

Упование взыскующих пропасть дотла,

Госпожа ты Кривда, лихо велие. –

Первая Скоропослушница вняла,

Купина – всем гневом опалилася,

Утоленье – Радостью закрылося,

Крепче Троеручица Младенца обняла.

А Державная – неспешно поднялась, пошла

К паперти, где стали оба крылоса.

Храмовой престол и снеговой алтарь,

Жизнь и Смерть – порогом узким делятся.

К Богородице идет Метелица,

Новоявленной навстречу – вековая старь.

И кому-то грешная стенающая тварь

Невозбранно, неотвратно вверится?

Госпожа благая, тихая – одна,

А другая – буйная Владычица,

Дерзостно красуется, величится

Над простой одеждой домотканой изо льна.

Той глаза – креста и колыбели купина,

А другой – двойное жало мычется.

Вечных глаз лучи скрестились, как мечи,

К бездне тьмы взывает бездна звездная.

И – приотворилась дверь небесная,

Приподнялся край покрова всенощной парчи,

И прояснилась, при свете заревой свечи,

Наверху – Невеста Неневестная.

Чуть довеянное сверху: Свят еси.

Чуть отвеянное снизу: Элои.

И Земля не надвое, но Целое.

Тихо на Москва-реке и по святой Руси.

Только небо голубое на златой оси.

Только поле чистое и белое.

Ой ли и солоны волны,

Соли да горечи полны.

То ли у берега, то ли у дна –

Горько волна солона.

Как ни разлейся, ни хлынь –

Соль да полынь.

Бьются до боли прибои,

Боли от ярости вдвое.

Грянет о берега острый висок,

Канет, изранен, в песок,

Гривистый ринет забой,

Сгинет прибой.

Холодно-голые скалы,

Полые злые оскалы –

Ловят на зубья зеленую кровь,

Горько-соленую кровь.

Да люби пьет, до зела —

Злая скала.

Там глубо ко, там глубоко, там на дне,

Там, где оку свет не свет, ни заря,

Там, где водоросли белые одне

Пальцы-щупальцы тянут не смотря,

Где не водится и блестких, ладных рыб,

Где не шоркает жесткий, жадный краб,

Там, где плоские уступы тупы глыб,

Кроя дна скользкий скат, бездонный трап –

Там проступят в тусклом фосфора огне

То плечо, то рука, то голова.

Кто же эти, кто же эти – там на дне?

Сорок два их, сорок два, сорок два.

Как узнать улыбку милого лица

В одинаковом оскале всех губ?

Своего не угадавши мертвеца,

Каждый – страшен, каждый – труп, каждый – люб.

Почему они стоят, все стоят, стоят?

Под водой, как живой, колышим ряд.

Мертвыми руками шевелят, шевелят,

Мертвыми губами говорят.

Онемелым ртом послать живым – слабый зов,

Ласки рук онемелых им простерть.

Кличут, дышат, шепчут, молят – и без слов

Внятно: жизнь, любовь. Тихо: спрут, смерть.

Чья душа – и не жива, и не мертва –

Там не с ними, под водой, в западне?

Сорок два их, сорок два их, сорок два –

Там – глубоко, там – на дне, там – на дне.

Волна вольна. С луною на приволье

Целуется, рифмуяся, волна.

На взморье, на просторе, на раздолье

Купается, качаяся, луна.

Луне в лицо бросает искры соли

Волна – со дна.

Не разобрать вон в том лукавом диске

И не запомнить, сколько ни учи, –

Скользящие то лунные ли брызги,

Светящие морские ли лучи –

Так слитны, так неразличимо близки

Они в ночи.

Луна – волной, волна – луною дышит,

Чуть слышимы, колышимы едва,

И дали лунной волны в сердца нише

Печали струны тронут дожива:

Их шлют со дна, всё ласковее, тише,

Те – сорок два.

Укладочка моя спрятанная,

Украшенная,

Хорошенькая, приглядная –

Не страшная.

По полю по алому – цветики

Лазоревые,

Со травы стебельчаты, с ветви –

Без корени.

Ох, ношенная

На плечиках –

Полным она полна, полнешенька,

В обручиках тугих, в колечках.

Уложена, улаженная –

И не то лкнется.

А щелкнет ключ, а звякнет в скважине –

Ото мкнется.

Внутри – горицветы, в лад они

Сверкнут искрами,

Зерном пересыпятся окатным

И бисером.

Мои города разваленные

Парчами лягут золотными,

Пустые дали –

Полотнами.

Мои петли не зря висели –

Те самые

Богатые бусы-ожерелья,

Пояса мои.

Не хлеб, не вино по осени

Питье-съеденье,

А красное, скользкое, тесано

Камение.

Кому-то мое приглянется

Приданое?

Кому достанется, во всем глянце,

Оно заново?

Тащить на себе укладочку,

В пыли, в замети,

Забавную загадав загадку –

Для памяти:

Где шьют по земле по нетовой

Пустоцветики?

Отгадка: как ни переметывай,

А – у Смерти.

Загадываю

Наудачу:

Где плачут, когда я радуюсь,

И радуются, когда плачу я?

Отгадка: как ни заглядывай,

А – у Бога.

Ой, дьявола со дна укладки

Не трогай.

Без поры, не ко времени,

вдоль и поперек неключимых дорог,

не знаючи путаюсь, пытаючи

своего роду-племени.

Много хожено – брошено, отдано, выдано,

моего роду-племени не слыхано, не видано.

Или до веку его не найти,

без огня по свету мыкаясь,

без воды да без пути?

Я стучалась к славному, богатому:

уж не ты ли мой брат крестовый иль родной?

мы ребятами

не с тобой ли прятывались по-за хатами?

рядились цветами на Троицу,

снежками околицу на святках забрасывали,

делились яблоками Спасовыми?

Говорит богатый: войди, сестрица,

будем вместе пить-есть, веселиться.

Сладко ест богатый, мягко спит –

не лежит к нему душа моя, не лежит.

Я наведывалась к бедному-нищему:

не с тобой ли, муж, мы одну и ту ж

искали сон-траву небоязненно,

ворожили, бла знимы,

у болот, за кладби щами?

не с тобой ли мы перелет птичий

встречали кличем в тумане,

на змеиной поляне?

венец принимали от синекосмой тучи,

у плакучей ивы по-над омутом?

да не наши ли кольца тонут там,

в заводи, где было нам плавати?

Говорит убогий: войди, подруга,

будем вместе жить-тужить,

беречься призору, порчи, сглазу да недуга.

Шатается бедный, с лица меняется, дрожит –

не лежит к нему душа моя, не лежит.

Побывала я у книжника-толковника

под самый конец: уж не ты ль мне батюшка-отец?

не твое ли я рождение?

не твоей ли волею во крещении

язвенно верой названа –

церковника обличение да искушение?

Милостив ответ и скор:

ты иди, претерпев до конца,

заблудшая овца, во двор Пастыря-Отца,

на пажити злачные, реки млечные,

там пребыть во веки вечные. –

Поглядела я – ан и впрямь они там

все-то праведные, все смиренные,

где уж мне со святые, со блаженные!

И свет не свет во света темени

нет моего здесь роду-племени.

Что над зорькою, по-над вечернею,

пробираясь по тернию, в пуще,

повстречала я, горькая —

кому моего горше, пуще,

повстречала удавленника,

адова ставленника.

Идет, чащей пробирается, озирается,

за кустами хоронится,

голова, с веревкою на шее, к земле клонится.

Говорит – хрипит, как дерево скрипит

сухое, внутри пустое:

«Ты – Его родил, возлюбил,

меня – выплюнул.

Он из лона Твоего исходил,

я из ямы на Него выглянул,

и Брата Пречистого, в любви истовой,

целованием ко кресту пригвоздил –

потому что Отца-то

я больше, чем Брата, любил».

И узнала я, глянув заново,

себе ровного, брата кровного –

встрепенулась,

к нему сердцем повернулась,

руками обвила, слезами облила,

перекрестила и проводила:

отчаянная, бродить по-над зорькою в пуще леса,

ждать без покаяния Христос-Воскреса,

твоего оправдания череда –

в день праведного Страшного Суда.

Черною полночью, земными впадинами,

буераками да овражками,

поступь каменная роет ямины,

тяжкими слова падают градинами:

«Так любил Его, что стерпеть не мог,

что брата моего больше любит Бог,

и убил брата чистого – в любви неистовой –

потому что я-то

Отца больше, чем брата, любил».

И метнулась я, и вскинулась –

это с мужем я было разминулась,

на грудь припала, накрест поцеловала,

и печать проклятого чела – меня сквозь прожгла.

На прощаньи, на расставаньи

умаливала, уговаривала:

жди, душа страшная, отчаянная,

нераскаянная, душа Каинова –

пока могила вернет, кого схоронила,

жди спасения – светопреставления,

последнего дня,

с ним – меня.

На заре на утренней то не облак, тая,

белизной слюдяной отметится,

не звезда засветится –

по полю чистому, росянистому,

во своем любезном отечестве

идет Сын Человеческий,

ко заутреням поспешая, к ранним звонам,

стопой благосклонной

травки малыя не приминая.

А что ни слово из уст канет –

то цветик завянет.

«Кто любит брата своего больше Меня –

тот недостоин Меня.

Заповедь новую вам даю:

кто душу погубит свою –

обретет ее, согрешив ли – Меня помянет –

ныне же станет

со Мной в раю».

Легче душе из тела изойти,

чем из сердца гордого молитвенному слову:

ты ли – тот, кто должен прийти,

или ждать нам другого?

И в ответ – кто кому? то ли он – мне, то ли я – ему,

Только свет во свет и тьма во тьму:

«Еще ли не в житнице пшеница,

не в огне плевел?

Я жну, где не сеял,

собираю, где не рассыпал,

зерно чужое сторицей.

Мертвые пусть хоронят мертвых,

вами же примется

царство внутри вас и вне,

неимущему дастся, у имущего отнимется,

ибо милости хочу, а не жертвы,

и блажен, кто соблазнится о Мне».

Ужаснулась я, изумилась – да поклонилась

обретенному отцу – и всему концу

непереносного бремени,

своему роду-племени.

Допыталась его, чаянного,

оказалася – посреди своего двора,

супротив креста,

что Иудина сестра, жена Каинова,

да неужто же, не дай Господи, спаси Господи,

дочь Антихриста?

Ах, и раскину же я,

о т моря до моря, с поля на поле,

тело свое крепкое, живучее – хлебной нивою.

Ах, и лягут же мои косы распущены,

леса дремучие – дубом, ивою.

Ах, и хлынет же кровь моя

волна ми полными, река ми нескорыми,

ключами-студенцами, озерами.

И уберусь же я красного золота грудами,

непочатыми богатыми рудами.

И покрасуюсь же я всеми утехами-забавами,

птицами, цветами, травами.

Мне ли плакати, разубранной – на поди,

миру всему на удивление,

Господину моему на утешение!

А, да и кину же я всё, что мне любо-дорого,

под ноги встречному недругу-ворогу:

реки повысушу, хлеба повызноблю,

леса повырублю, поля-горы повыброшу –

нате, берите, что хотите, кому что ладится,

а мне бедной ничего не надобно.

Донага раздета, ограблена дочиста,

поругана, осмеяна, со свету сжита,

по ветру развеяна – пойду я убогая

нехоженым путем-дорогою

по миру побираться Христовым именем,

спасаться крестным знаменьем.

Тюрьмы, остроги — мои палаты,

цепи, вериги – мои наряды,

брань, покоры – мои царские пиры,

чужие дворы, заборы – могилы

моей красы да силы.

Эка что! зато спасу, целым унесу

сердце свое, душное, порченое,

непоклончивое, незабывчивое,

от Антихристова роду-племени –

ко Христову святому имени.

И по смертном по часе,

измаявшись в бесовом согласии,

обрадуюсь о моем Спасе я.

У двери каменные гости –

К нам Смерть и Страх напоследях.

И люди – тени, люди – трости

На непомерных площадях.

Ребячьи руки точно спицы,

Голодной птицы стук в окно.

Мы скоро скажем: дети, птицы –

Да, это было, но давно.

Родная, встань, всплесни руками –

Ты детям хлеба не дала.

Но над зарытой – только камень,

На погорелой – лишь зола.

Ведь правда нам была дороже

Тебя и дома твоего.

Неужто правда – дело Божье,

А человечье – естество?

Нас неготовыми доспели

Проговорившие грома.

Покров нам – каменные щели,

Тяжелоярусы – дома.

Мы молча ждем, могилу вырыв,

Удару шею обнажа –

Как раб на плахе ждет секиры,

Как вол на бойне ждет ножа.

Как вол на бойне, раб на плахе –

Связали нас, зажали рот,

И в горьком прахе, в бледном страхе

Молчит поэт, и нем народ.

Не будет так. Клянусь гробами,

Уже раскрытыми для нас:

Порабощенные рабами,

Мы им споем в последний раз.

Споем, что прав державный лапоть,

Венцы сегодня свергший ниц,

Но завтра – слезы будут капать

На сгибы Пушкинских страниц.

Споем, что ветхи краски партий,

И сквозь поблекшие листы

Проступят вечных знаки хартий –

Всё те же звезды и цветы.

Споем, что слово правды – с нами,

Что слова жизни – страшен гнев,

Что тот, кто бросил в слово камень –

Не оживет, окаменев.

На лобном месте, веку злого

Лихие вины искупив,

Мы верно сдержим наше слово,

Не изменив, не отступив.

Совьем лирические бредни

В созвучий вольных коловерть

И кончим ямб, свой ямб последний

Прощальной рифмой к слову «смерть».

Летучие снега. Луга и тучи – белый саван. Смыл берега,

слил в пену кипень жгучий – холодная, слепительная лава.

Эй, жизнь не дорога. – повыйти, что ли, в поле, – на воле

схватиться силой с метелью поленицей, сестрицей ро дною?

Холодная, помилуй.

Нога в хрустящей, блестящей парче утонет, заслонит гла-

за покров кисейно-снеговой, с головой схоронит покой от

века нежилой. Разверста ворог дуга — долой со света в бе­-

лой тьму утробы, в сугробы спрятан, в богатые, глазето-

вые гробы, мглистой пеленой повит, укрыт от ветра исто-

вой могилой –

Немилая, помилуй.

Игрой потешь лихою околесиц, запутай без пути, поза-

кружи причудами, повысмей, зашути погудами разного-

­лосиц, заворожи у ведовской межи. В пески пуховые,

снего вые зарой – укрой у ледяной доски — от страсти на-

­прасныя, от праздныя напасти, от власти бесстрастныя

тоски, от пагубныя боли и от постылой неволи любовныя –

Бескровная, помилуй.

В немое било стукнув глухо.

Ступая тупо в мутной мгле,

Идет начетчица-старуха

Творить метание земле.

Стан перетянет жесткий пояс,

Не дрогнет нитка сжатых уст.

Лишь выдаст старость, шубой кроясь,

Сухих колен морозный хруст.

Идет, и вдруг – как вздымет руки,

Как грянет оземь черствым лбом,

Запричитает по разлуке,

Заголосит по неживом,

Как завопит в тоске несносной,

Твердя святые имена –

И вихри вслед размечут космы,

Ее седые дьякона.

И в смутных светах, в бледных бликах

Едва проступят образа,

Иконостасов дымноликих

Несосветимые глаза.

И, чуть завидев строгих очи,

Сама от страха не своя –

Не то блажит, не то порочит

Чужие скорби плачея.

Холодно, холодно. Беда ледяная, неминучая настигла, му-

чает иглами колотого льда. Долог, холоден путь – лечь под

белый полог, отдохнуть. Не вздохнуть, не разомкнуть век

заиндевелых. Тело, как чужое, не сгинается, опускается

чуть живое на холодную, на белую постель. Белый хмель

над ним осыпается – спит, не просыпается, пронзенное

снежными копьями, нежными хлопьями занесенное. И не

дышится, только слышится – где? когда? талая вода из-

подо льда пробивается, собирается в ручьи, и журчит, и

бежит – куда? – да к тем же, всё к новым фиалкам лило-

вым, подснежникам горько-медовым. То не колкие иглы

суставы пронзают, – пронимают землю иголки-тонинки,

молодые былинки-травы. Не метели морок слепит нераз-

глядно, – цветопадный ворох вишен в апреле. Не старуха

седая вопит, убивается – усмехается красота молодая.

Не спи, не спи, вставай –

По-на лугу

Давай дышать, давай

Жить на бегу.

Тебе и мне – цветы.

И ты, и я –

Светясь – и я, и ты –

Бежим, смеясь.

Ай, полна вода

Хмельным-хмельна.

Да нет, нет да – ну да –

Весна-красна.

Да что же сталось? куда девалась лихая, злая вьюга снеж-

ная? ты, нежная подруга, красавица, забавница, шутила-

потешалась, шутя заворожила, насмешница досужая, ты

стужею трескучею измучила, шутя заполонила, до смерти

зашутила, ты, милая, до смерти залюбила и необорной

силой из мертвых воскресила чудотворно. К тебе зову, то-

бой живу, и славлю тебя — любя. За кубок пыток – о горь-

кий страстной напиток – тебя хвалю. Я кровь и воду

лью. Я желчь и уксус пью. Тебя хвалю и славлю. И ставлю

твой медный жезл, твой звездный бич я – как знак позора

и величья. Ты зимняя весна, ночное солнце – на донце сна

ясна. Хочу тебя, хваля, найти, признать, назвать. Ты – мать

земля. Ты вся в себе, и я в тебе, душа, любовь, и боль, и

счастье. И ты во мне, в моей великой части, ты малая пес-

­чинка, пушинка, зеленая тониночка-травинка, ты крошеч-

ная звездочка-снежинка.

Ранним днем, тонким сном –

Талый снег за окном.

Малых рук, сонных глаз

Тайный зов, темный сказ.

Коврик шитый в углу,

Котик спит на полу.

И дремля, и тая,

Ты со мной, ты моя.

Первый луч, ранний свет,

Тонкий сон, талый снег.

Приутихшая, невеселая

Вечерняя Москва, старинная.

Темнота на ощупь тяжелая,

Улицы кривые, длинные.

Тени одна другой сторонятся,

Опасливо по стенке тянутся,

Встретятся и не поклонятся,

Разойдутся и не оглянутся.

По асфальту ступаю с краешка,

Сторонясь, не оглядываясь,

Пальцами трогая, не знаю, что –

Как прибираясь, опрятываясь.

Безыменная и бессловная,

Давняя, неизгладимая

Земли моей обида кровная

Прикипела, прижглась к груди моей.

Болью душа моя проточена,

Мое тело измором пытано.

Я как ты, земля, и точно ты,

В твоих ранах до недр открыта я.

Пустыми глазами вглядываюсь:

Во мне ли то или около –

Метнулись в полнеба радуги,

Плеснули в полуночи рокоты.

Хлынули прибои светами,

Вихрями налетели молнии.

Это ли мое сердце – это ли

Мое сердце переполненное?

Закружилось, забилось, схвачено

Круговых огней метелями –

В пляс ударится то ли в плач оно,

Налету пронзено, подстрелено.

Как лампада, земля стеклянная

Извнутри замерцала пламенем,

Струйчатыми диафанами

Стены засветлели каменные.

За глухими дверьми, за окнами

Растопились слезами частыми,

Пробежали навзрыд потемками,

Смехом просияли ласковым.

Да не камень то плачет, радуясь,

То не вздохи счастия, боли в нем –

Это я взметелилась в радугах

Хлынула звездным проливнем.

Распростерлась – попираемая,

Обнимаю – отверженная,

Вечно живя, что миг умирая –

Ночь, песнь, любовь – миродержная.

Земную тягу вынашиваю

Поступью неслышною, женскою.

И откуда что – не спрашиваю,

Но – земля от земли – блаженствую.